Андрей Николаевич Муравьев (1806-1874), писатель и историк, в 40-е годы посетил ряд святых мест Армении и Грузии, после чего опубликовал об этом заметки ("Грузия и Армения", 1848 г.). Побывал Муравьев и в Давид Гареджа, и описание своего кратковременного пребывания конечно тоже включил в заметки. 40-е годы, это очень близко к 1836 году, той дате, после которой, по мнению бакинских фальсификаторов, прекратилось агванское присутствие в Лавре и наступила грузинская активность. Поглядим, посмотрим, что увидел там Муравьев. Я ведь обещал разобраться с этим вопросом.
Натримцамели, обитель Предтечи
Мне сопутствовал любитель просвещения своей родины И***, который вполне мог объяснить памятники для меня темные, по неведению языка. Дорога в Кахетию пролегает на Сигнах; мы поворотили вправо от Немецкой колонии Мариенфельд, в обширную степь Карайскую. Безводная, прорытая иссохшими руслами потоков, которые бурно стремятся по ней только весною, она тянется на большое пространство по течению Куры, между ее бесприютным берегом и столь же голым кряжем гор, отделяющим сию пустыню от благословенных долин Кахетии. Здесь кончается население Грузинское, и бродят с своими стадами одни Татары, опасные для одинокого путника, особенно когда переменяют свои кочевья. Это дикое уединение избрали себе, еще в V столетии , отшельники Грузинские, чтобы создать вторую Фиваиду, в пределах своей новопросвещенной родины. Тридцать верст ехали мы почти без всякой дороги, около подножия гор, по направлению их дальних отрогов, которые на подобие мысов, один за другим, выступали в сие пустынное море; глубокие русла затрудняли ход коляски, не смотря на опытность наших вожатых колонистов; начинало смеркаться, а еще нигде не было видно ни малейшего признака жилья человеческого. Вдруг, на высокой горе, показалась одинокая башня и около нее, как бы гнезда птиц, выдолбленные в утесе; потом еще две башни и нечто в виде ограды, и послышался тонкий звук колокола; мы ожили сердцем: это была Натлимцамели, обитель Предтечи.
Каменистая дорога по ущелию сделалась так тесна и крута, что невозможно было подыматься далее в коляске; мы оставили ее в полугоре, у малого миндального сада, единственной отрады сего дикого уединения, и пошли пешком на крутизну. Какое-то странное чувство овладело мною; мне казалось что я некогда был тут и как бы во сне припоминал предметы, не будучи в состоянии дать себе отчета, почему могли они быть мне знакомы? И вот на встречу нам вышли, из-под ворот сторожевой башни, уже в сумраке, семь иноков, как тени в своих черных рясах; некоторые держали в руках свечи, чтобы осветить нам дорогу по утесу. Впереди всех шел старец Архимандрит Софроний, рода княжеского, после бурной жизни укрывшийся в печальное место своих подвигов. За ним едва-едва ступал, опираясь на посох, стопятилетний Авва Виссарион, уже тридцать лет не спускавшийся под гору; и в орлином гнезде своем переживший много бурь своей родины: бледное лице, длинная седая борода, согбенный стан, внушали к нему невольное благоговение; казалось он поднял одну из гробовых плит обители, где давно уже успокоился сном смерти, и вышел, вместе с братиею, на встречу чуждому пришельцу.
После первых приветствий вся братия повела нас, как бы крестным ходом, под арку входной башни, на двор монастырский, огражденный по краю утеса полуобвалившеюся стеною; посреди него росли несколько тощих миндальных дерев. Мы подошли прямо к отвесной скале, в которой пробита была низкая дверь, нагнулись в устье пещеры и с изумлением выпрямились посреди величественного храма, иссеченного высокими арками в скале, с резным иконостасом; на подобие Сионского. Все лампады были зажжены пред местными иконами, по благосклонному к нам вниманию братии: этот тусклый свет, снизу озаряя пространную церковь, умножал воображению ее размеры и внушал невыразимое чувство благоговения; душа уже поражена была неожиданным явлением самого святилища, которое, как бы по волшебному манию, раскрылось для нас в сердце горы. Первым невольным движением было, приблизиться к родным иконам Спаса и Пречистой Девы, и земного Ангела Предтечи, которого глас, вопиявший в пустыни Палестинской, отозвался далеко и в горах Иверии, сею пустынною обителью. Более других изящная лампада, с Грузинскою надписью, горела пред его иконою, и я относил это к особенной почести, воздаваемой храмовому образу; но Архимандрит, языком моего спутника, объяснил мне высокое историческое достоинство сей лампады. Последний Царь Грузинский, Георгий XIII, пожертвовал ее, в память благочестивого духовника своего, настоятеля Евфимия, погребенного пред иконою Предтечи, под самою лампадою, и привесил к ней свое духовное завещание. Когда же, посреди бедственных смут его издыхавшего царства, приблизился к нему час смертный, он просил своих близких, прежде нежели предать тело его земле, взять и прочесть его завещание, из-под лампады Натлимцамели. Приближенные, в надежде достояния земного, поспешили исполнить волю усопшего: что же нашли они под лампадою? краткое моление: «погребите меня в обители Предтечевой, подле духовника моего отца Евфимия.» Как умилительна такая последняя молитва последнего Царя! Как выражает она весь характер благочестивого Георгия, который гораздо более помышлял о небесном царстве нежели о земном.
Все прочие серебренные лампады, висевшие пред местными иконами Спасителя и Божией Матери, Иоанна Богослова, трех Святителей, Николая Чудотворца и Пророка Илии, были усердным даянием того же кроткого Царя. При свете их, как будто бы светил мне сам Георгий, мог я окинуть взором иконостас, сооруженный также в его время: двенадцать Апостолов и дванадесять праздников, в резных прозрачных рамах, поставлены поверх местных икон, под коими написано все житие Предтечи. На царских дверях, вместо сияния, вырезан венок из виноградных лоз, а по средине лики Господа и его учеников, сходно с евангельскими словами: «Аз есмь лоза, вы же гроздия». Два инока зажгли большие свечи и ввели меня в алтарь, чрез отдельный жертвенник, ибо нет другого входа: углообразно выдается этот жертвенник, во внутренность пещерной церкви, и отделен от нее легкими аркадами, иссеченными из той же скалы, а с алтарем сообщается тесным проходом, пробитым в камне. Я увидел вокруг горнего места тот же лик Апостолов и над ними полустертый образ их Божественного учителя, несомого со славою ликом Ангелов, во исполнение Херувимской песни: «яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми.» Сколько глубокого и таинственного смысла, в таком олицетворении сего высокого гимна, призывающего нас к отречению всего житейского!
Мы возвратились в отделение жертвенника, устроенного совершенно по древнему чину, несколько в стороне; двери из него в самую церковь были с боку, не в одной линии с царскими. Над самым местом приготовления бескровной жертвы, написан на своде пещерном Деисус, т. е. молитвенное стояние Богоматери и Предтечи, по сторонам Господа Иисуса, также как и на дискосе полагают части, вынимаемые в память их, с обеих сторон божественного Агнца. Кругом, на стенах жертвенника поверх аркад, отделяющих его от церкви, собран молитвенный лик отшельников Палестинских, послуживших образцом для их подражателей, в столь же каменистых пустынях Иверии. Тут был Савва освященный, светило монашества в плачевной юдоли, и Харитон, основатель иночества в Палестине, вместе с Евфимием великим; тут и одичавший в пустынях Египта Онуфрий, одетый ризою своих волос, и Кириак, самый строгий из подвижников, и Ефрем, сладкоречивый диакон Эдессы, всегда исполненный памяти страшного суда. Вместе с ликами сих Восточных отцов, стояли два Давида, один из числа Сирских пришельцев, послуживший рассадником иночества в Грузии, другой же Царь обновитель, вызвавший из развалин все ее святилища. На задней стене храма, между ликами царственных покровителей церкви, сохранилась только внучка обновителя, Царица Тамарь, везде положившая печать своей славы, с мужем своим Давидом прекрасным и сыном Георгием.
Вот, в каком молитвенном сонме царей и пустынников, возносят теплые мольбы свои к Богу, из глубины пещерной, малые остатки многолюдного некогда братства сей древней пустыни, которая современна отшельникам Востока, написанным на стенах ее. Любопытно знать самое пространство подземной церкви, чтобы видеть сколько рук должны были трудиться для иссечения оной в скале: от западной стены до иконостаса более семи сажень, не считая алтаря, и столько же ширины, без бокового притвора; высоты же от помоста до стройно-округленного свода, пять сажень. В притворе с правой стороны, который служит входом и также выдолблен в утесе, есть малый придел, поднятый двумя ступенями над помостом, во имя Св. Димитрия Солунского; но кем он основан неизвестно, быть может сыном Давида возобновителя, Димитрием, или одним из позднейших Царей сего имени. Большое отверстие пробито из сего придела в главный алтарь Предтечи; в правой стороне его погребена Царица Анна, мать последнего Царя Георгия, который быть может оттого и был столько привязан к сей обители. У самого входа в пещерную церковь жилая келлия в утесе, для стража подземного святилища; кому же вверена сия священная стража? стопятилетнему авве Виссариону, который еще бодр на молитву, хотя уже не может стоять без посоха. Столетний призрак минувшей славы сей пустыни при дверях ее пещерного храма — как это сильно и умилительно! какие медные вереи и запоры крепче такого вратаря?
По выходе из церкви Архимандрит пригласил нас в свои келлии, если только по нашему так можно назвать несколько пещер, иссеченных в скале. Лестница, которая в них вела по обрыву утеса, состояла из каменных и деревянных уступов, с искривленными перилами, чтобы только не обрушиться в пропасть, и по таким трудным ступеням побрел вслед за нами авва Виссарион, поддерживаемый послушниками. Когда мы расположились как могли, на коврах, в убогом жилье Архимандрита, он сказал мне чрез посредство моего спутника:
«По нынешнему состоянию нашему не судите о славной некогда обители Натлимцамели; даже на моем веку, не говоря уже о временах пред вами стоящего аввы Виссариона, она еще процветала. За пятьдесят лет тому назад, когда я пришел сюда в искус иноческий, при настоятеле старце Евфимии, я застал еще до пятидесяти иноков, десять игумнов, и четырех Епископов, живших здесь на покое, которых гробы укажу вам завтра; ибо Натлимцамели искони служила рассадником иноческой жизни и просвещения духовного для всей Грузии. У нас не было училищ, но сюда собирались в отрочестве желавшие посвятить себя на служение церкви, и делались учениками опытных старцев, доколе в свою чреду, из них самих, не образовались наставники. Отселе избирались большею частию предстоятели монастырей и эпархий; до такой степени глубоко было уважение Царей и Католикосов к нашей пустыне! Старец Митрополит Иоанн Бодбель, о котором вы вероятно уже слышали или услышите, если будете на гробе Св. Нины, здесь провел свою молодость, равно как и многие из лучших Епископов наших, которых вы уже не застали в живых: да и сам нынешний Викарий отсюда вышел в настоятели. Большая часть из наших духовных были происхождения княжеского, и семейства их не забывали святого места сего; о любви же последнего Царя Георгия, к обители и духовнику своему Евфимию, много нам осталось свидетельств.»
«Вы говорите мне о минувшей славе вашей обители, сказал я, но прежде всего объясните, где я? и что за странное явление, столь дикого жилья иноческого, в скалах в пропастях?»
«Разве вы никогда не слыхали, отвечал Архимандрит, о тринадцати Сирских отцах, из числа учеников Св. Симеона столпника, которые пришли сюда двести лет спустя после Св. Нины, утвердить проповеданное ею Христианство? Сама Божия Матерь, избравшая Грузию своим уделом, внушила благую мысль сию главе отцов Иоанну и один из них Давид, прозванный Гареджийским, по любви своей к пустынной жизни, поселясь сперва на горе Тифлисской, пришел искать сюда большего безмолвия, с избранным учеником своим; но вскоре пустыня его сделалась многолюдною. Сподвижник старца, Лукиан, основал нашу обитель Натлимцамели, в память великого любителя пустыни, Иоанна Предтечи. Я покажу вам завтра основное гнездо нашей Фиваиды, самую обитель, где жил и скончался блаженный отец наш Давид. Там увидите вы, близко от пустыни Гареджийской, бывшую лавру мучеников Моцамети и знаменитый монастырь Додо, любимого ученика Давидова, и еще несколько других, если время позволит нам посетить их; двенадцать таких пустынь основались, одна близь другой, в окрестности Гареджийской, еще при жизни блаженного аввы.»
«Но каким образом оскудела братия?» спросил я Архимандрита. Он же вздохнул только, вместо ответа, и помолчав несколько сказал:
«Ах! где же процветает теперь иночество? не одна наша обитель и все оскудели, или даже совершенно пусты, да из кого набирать братию ? — Князья наши и дворяне обратились к занятиям светским. Прошли смутные времена, когда над каждым из нас висел меч Персидский или Лезгинский, и мы посреди безопасности не так усердны к молитве. Помню еще, когда бывало, нельзя выйти из ограды монастырской, не только спуститься под гору. Однажды отца нашего Евфимия захватили в плен Лезгины, вместе с церковным крестьянином, около того миндального сада, где стоит ваша коляска. Так как крестьянин был гораздо осанистее нашего старца, то с ним обходились с большим уважением, а смиренного Евфимия, утаившего свое имя, заставили идти пешком всю дорогу, осыпая его побоями; тогда только умилостивились, когда узнали в горах, что он духовник царский; но за то Георгий дорого должен был заплатить за его выкуп. Мало по малу, с оскудением братии, стали пустеть и обрушиваться их келлии; даже та, в которой живал во время постов Царь Георгий, до половины отпала от скалы, потому что дождевая вода, уже не отводимая по недостатку рук, размывает пещерные своды, всасываясь в их расселины. Ограда наша совершенно рушится, и мы стараемся поддержать ее сколько можем, потому что вместо Лезгин, нас обижают теперь Татары. Мало того, что они совершенно присвоили себе наши степи для пастбища, некоторые из них осмеливаются перелезать иногда через ограду, чтобы воспользоваться нашим скудным добром, и если бы не большие собаки, которых мы спускаем ночью, не было бы никакой защиты монастырю. И так опять повторяю, не судите о нас по тому, что теперь видите.»
В занимательной для меня беседе протекла большая часть вечера; наступало время братской трапезы, ибо не смотря на скудость средств, обитель сохраняла общежитие и этим обязана она усердию Архимандрита, который старается удержать древний порядок. Мятежна была середина его житейского поприща, но к старости возвратился он к той же безбурной пристани, в которой начал подвиг иночества, а подает теперь редкий пример постнической жизни. Около него собрались несколько учеников, как бывало прежде в лучшие времена Натлимцамели, и он научает их порядку службы церковной, ибо сам почитается одним из лучших певцов Грузии. Нас ввели в длинную залу, иссеченную в скале; высокие своды ее опирались на двух столбах; поразительна была такая трапеза в сердце горы, когда снаружи нельзя было подозревать никакого жилья человеческого. Одна тусклая лампада висела под сводом и освещая обширность залы, обличала прежнее многолюдство и нынешнее убожество обители. Авва Виссарион, с старшими иноками, сел по левой стороне; нас пришельцев посадили напротив, на почетное место; послушники служили. Архимандрит взошел на хоры, нарочно для того устроенные, и во все время читал поучение. Чрезвычайно торжественно было самое убожество сей трапезы, ибо тут собрались остатки славной некогда Натлимцамели, как бодрые воины, не отходящие от вверенной им стражи, доколе последнего не поразит смерть. Молча мы разошлись; мне указали келлию, иссеченную в камне, с каменным ложем, вместо постели; братия разошлась по своим гнездам. Пред иконою Предтечи теплилась малая лампада: это был день обретения честной его главы. Я прочел канон великому Ангелу этой и Палестинской пустыни, которые сподобился я посетить, и полный их воспоминаниями вышел из своей келлии, на узкую площадку, висевшую над обрывом скалы.
Мертвая тишина царствовала вокруг меня, и такая пустота открывалась в сумраке подо мною, что мне казалось, будто я уже стою на краю всякого творения и мир кончается у моей скалы. Мало по малу начал я всматриваться в предметы, слабо освещенные не полною луною. То что в первое мгновение мелькнуло мне как хаос, представилось потом обширною равниною, которая убегала далеко-далеко, сколько глаз мог уловить ее в полусвете месяца. Позади меня и по сторонам поднимались скалы и часть ущелья, в котором иссечена обитель, расступилась предо мною; привратная башня стояла на краю обрыва; несколько тощих дерев, не колыхаясь, дремали над оградой и не было ближе других предметов: так скудна была ими дикая природа в обилии своих скал. Я стал прислушиваться к голосу ночи: все что сначала казалось мне совершенным безмолвием, было одним всеисполняющим звуком, который плавал по целой пустыне; это было жужжание несметной тьмы насекомых, невидимых днем и только слышимых ночью, жизненное сотрясение воздуха, будто безгласного от самой его полноты; только изредка прерывалась тишина, протяжным воем сторожевых псов, когда чуяли они, с вершины утесов, дальнего скитальца в пустыни, или какого-либо ночного зверя, скользившего по ущелью.
Тогда только начал я опамятоваться и, озираясь во все стороны, как бы входить опять в область прошедшего, и сличать былое с настоящим, впечатления коих дотоле были перемешаны в моем воображении. Я вспомнил плачевную юдоль потока Кедрского и лавру Св. Саввы в сей юдоли: те же скалы надо мною и пропасть у ног моих; те же сторожевые башни и одинокое миндальное дерево вместо пальмы, и безжизненная пустыня, освещенная столь же бледною луною. Я всмотрелся и понял, почему то, что здесь должно бы мне казаться новым, напротив того веяло мне родною стариною, и только промежуток протекших лет разъединял в мыслях моих предметы, которые в них сливались по своему необычайному сходству, Натлимцамели и лавра Св. Саввы! Долго наслаждался я живым воспоминанием былого, в совершенном отчуждении всего, что только могло обескрылить мои свободные мечты: я сидел одиноко, на выдавшемся утесе, как бы в воздухе; все было пусто и неподвижно вокруг, только одна луна двигалась в пустыне неба. И вот наконец я стал чувствовать, будто опять все сливается вокруг меня в прежний хаос, и будто начала волнообразно колебаться пустыня, доколе не обратилась вся в одно серебристо движущееся море, и уже потерялось для меня различие между этим морем, что подымалось снизу, и этим небом, что опускалось тихо и плавно, все ближе к земле..... Я дрогнул и вспрянул с утеса, и устремился опять в келлию, на мое каменное ложе, до утреннего звона.
Отрадно мне было присутствовать на божественной службе, в недрах земли, хотя я и не понимал языка Грузинского, но совершенное сходство молитв и обрядов, позволяло следовать за ходом богослужения. Это напомнило мне Киев и Палестину, где я также молился в подземельях. За утреннею следовала ранняя литургия; вопреки уставу монастырскому, но мы просили сделать для нас такое снисхождение, чтобы успеть в тот же день осмотреть другие обители сей пустыни. После обедни, уже при свете дня, с утешением сличал я местность обители с юдолью Св. Саввы. Быть может здесь самое сходство возбудило к подражанию. Если не так глубоко ущелье, то мертвенность природы столь же ужасна, и те же нависшие скалы, и келлии и церкви пробитые в утесах, хотя соборная Св. Саввы стоит там отдельно на своей площадке. Но и тут три башни Иустиниановы повторились в Натлимцамели, две по краям ограды и одна сторожевая на вершине горы, как в лавре Палестинской. Жалко было видеть однако, как много уже обрушилось келлий и малых приделов, и скольким еще угрожает паденье, если не отведут заблаговременно дождевых струй. Мало по малу стесняется братия, позади своей умаляющейся ограды, в один безвыходный круг, где время и стихии осаждают эту слабую горсть воителей духовных, которые не хотят им уступать поприща славы великих своих отцов.
Прежние настоятельские келлии, висели над пещерною церковью; их деревянная галерея защищала своды ее от дождевой воды; теперь же половина келлий обрушилась и от того может пострадать самая церковь. Несколько выше, подле другой малой церкви Успения и келлии Евфимия, находились убогие покои смиренного Царя Георгия, где любил он безмолвствовать во дни великого поста. Благочестивое и болезненное лице сего последнего Царя из рода Багратидов, напоминает нашего кроткого Феодора сына Иоаннова, последнего из дома Рюрикова, который также предпочитал уединение келейное царским своим палатам, и оставил по себе память во многих обителях. Но в Натлимцамели келлии молитвенного Георгия почти совершенно обрушились; до половины только сохранилась стенная живопись: Спаситель сидящий между Пречистой своей Матери и Предтечи, Св. Нины и отшельника Додо; прочие лики обвалились вместе со стеной, а келлия духовника царского обращена в ризницу. В числе замечательных ее древностей, утварей и книг, особенно привлекли мое внимание богато украшенный крест Тинатины супруги Кахетинского Царя Леона, и образ Предтечи, найденный при Царе Ираклие в горах Гамборских. Полагают, что икона сия пятого столетия, времен Гургаслана: отсеченная глава Предтечи вырезана на деревянном блюде и вставляется в углубление иконы, обложенной богатою ризою, а на задней стороне доски есть много частиц святых мощей с надписями.
От сих келлий можно взойти на вершину Бодбелевой сторожевой башни, которая приникла к самому гребню утеса; но надобно прежде ползти по уступам витой лестницы, пробитой в скале, чтобы только достигнуть основания башни. Мертвые но величественные виды открываются с нее на всю пустынную окрестность, до дальнего течения Куры, которая разделяет собою Карайские степи и только издали манит, своими свежими водами, истомленных жаждою в безводной равнине. Солнце уже было высоко; надлежало оставить обитель Натлимцамели. Архимандрит Софроний благословил меня древнею иконою великого Антония, отца всех пустынножителей во вселенной, и благодушно вызвался вести нас к Давиду Гареджийскому. Вся братия проводила за врата обители, до того места, где мы нашли коляску, подле миндального сада монастырского. И авва Виссарион собрался также провожать нас под гору, но я убедил старца не оставлять своего горнего жилища. Юные птенцы орлов, когда оперяются, испытывают силы свои по широкому небу; но те орлы, у коих уже оскудела сила их крыл, остаются на своих утесах; и сему также пожелал я духовного обновления юности орлей, дабы от своего выспренного утеса, мог он однажды воспарить к Солнцу правды и обрести упокоение долгому своему подвигу. Один из иноков, имеющий непременною обязанностью, сносить под гору воду мимоходящим путникам, кто бы они ни были в пустыне, указал нам ближайшую дорогу на дно иссохшего русла; оно напоминало Кедронское, столь же безводно раздирая подножие утесов.
Пустыня Гареджийская
Не более десяти верст от Натлимцамели до пустыни Гареджийской, называемой по-грузински Удабно или собственно пустыня; но самая ужасная дорога предстояла нам по горам и оврагам, где только можно было проехать верхом. Не раз раскаивался я, что решился ехать в коляске по таким стремнинам, и надобно было всю немецкую осторожность колонистов, чтобы не опрокинуть нас в пропасть; иногда дорога шла по косогору промытому рытвинами, иногда по самому гребню утесов, и мы пролагали новые следы по страшным обрывам. Перед тем как спускаться в ущелье Гареджийское, показалась нам на кряже гор, одинокая башня пустынной обители Чичхитури, одной из двенадцати окружавших Давидову. Ничего не сохранилось там кроме башни, и двух пещерных полуобрушенных церквей, из коих главная с трапезою, посвящена была Св. Иакову мученику Персскому. Отпустив коляску в монастырь, сами пошли мы по вершине горной, мимо сих развалин, к другой более знаменитой лавре мучеников, или Моцамети; она иссечена в горе, нависшей над пустынею Св. Давида и служила средоточием для всех прочих. Наместник Гареджийский, предваренный о моем приезде, уже ожидал нас близь развалин, чтобы указать все пещерные церкви и предостеречь в опасных переходах между скал.
Прежде всего он привел нас к малой церкви, недавнего строения, которой двери с благоговением отпер. Внутри алтаря, обозначенного тремя открытыми арками, без всяких икон, мы увидели престол и жертвенник, рядом прислоненные к восточной стене, а на них, на месте утвари церковной, человеческие кости связанные крестообразно; по сторонам были также собраны кости, как в древних катакомбах. «Что за странная церковь, и какие здесь кости?» спросил я с изумлением Архимандрита.
«Эти кости дали название целой лавре, отвечал он, благоговейно поднимая и целуя каждую из них. Посмотрите какие еще рубцы на них видны, и язвы сии источали некогда миро; это были действительно мученики, (Моцамети) положившие живот свой за Христа, и еще в какую священную минуту, в ночь Пасхи! Не много собрано тут костей, но вы ужаснетесь, если услышите, что шесть тысяч святых отцов наших избито было тут мечем Персов. Братия двенадцати обителей пустыни Гареджийской, имели искони обычай собираться на вечер субботний в сию лавру, большую из всех, чтобы здесь торжествовать храмовой ее праздник Светлого Воскресения. Шесть тысяч иноков все вместе, со свечами в руках, обходили малую церковь на вершине горы; построенную по образцу часовни Св. Гроба, и воспевали радостное: «Христос воскресе из мертвых!» не воображая как они сами были уже близки ко вратам небесного царствия. Это была страшная година нашествия Шаха Аббаса Персидского. Далеко из-за Куры, на краю обширной степи Карайской, увидел он ночью необычайное освещение, огни движущиеся на вершине горы, там где предполагал совершенную пустыню. «Что за огни? спросил изумленный Шах, и ему отвечали: «это отшельники Гареджийские празднуют свою Пасху.» — «Истребить их!» сказал ненавистник имени Христова. Напрасно более человеколюбивые из его вельмож представляли Шаху, что пустынники не носят оружия и никому не враждебны, а напротив того за всех молят Бога, и что самый пророк велел щадить таких молитвенников. Кровожадный Шах не хотел внимать никакому ходатайству, и послал немедленно отряд конницы через Куру, в степь Карайскую. К рассвету прискакали убийцы в лавру, когда уже вся братия успела приобщиться Св. Тайн, за раннею литургиею Пасхи, и таким образом приготовленные к вечности, встретили мученическую кончину. С тех пор опустела большая часть обителей, и только Давидова и наша удержали своих иноков. Мы совершаем память шести тысяч избиенных отцов, на другой день Пасхи, по тому примеру как празднует вся Церковь избиение Св. Отец в Раифе и Синае и в лавре Св. Саввы. Католикос Антоний старший написал для них канон и стихиры, а благочестивый Царь Кахетинский Арчил, собрал здесь святые кости мучеников и соорудил над ними сию малую церковь.
«Не смерть ли сих мучеников изображена на стене алтарной? спросил я, потому что тут видны три инока и над ними человек, в восточной одежде, занесший меч; но для чего подле них олени?»
«Нет, это не мученики, но блаженные отцы наши, радующиеся на небесах о мученических подвигах своих духовных чад. Тут написан великий авва Давид Гареджийский, с двумя учениками Лукианом и Додо, которых питали млеком своим дикие самки оленей; а воин занесший на них руку, — языческий обладатель сих мест Бубакар, нечаянно открывший пустынножителей в своих пределах. Но поднятая рука его засохла и исцелилась только молитвою Св. Давида; смягчился жестокий язычник и уверовал во Христа, не так как неистовый Шах Аббас, избивший столько мучеников. Будем теперь осматривать прочие церкви сей обширной лавры; вы удивитесь числу их и множеству келлий иссеченных, в три или четыре яруса, по отвесной скале. Ко многим уже не доступен вход, потому что обрушились лестницы, другие засыпаны землею; но вся сия западная сторона горы, обращенная к Куре, была жилищем отшельников; по крайней мере увидим то что еще возможно.»
Так говоря, старец Архимандрит, не смотря на свои годы, стал бодро спускаться по обрывам скал, и мы последовали за ним, вместе с наместником, по таким стремнинам, где иногда не было даже места куда бы поставить ногу. Земля беспрестанно осыпалась под нами и обрывались камни из наших рук, когда мы лепились вдоль утесов по отвесной стене их, чтобы заглядывать в устья опустевших келлий , или проникать в пещерные церкви, где понемногу отдыхали от трудного пути.
Первая весьма тесная церковь, которая нам представилась в пещерах, была как видно посвящена святителю Николаю, потому что чудотворец написан на горнем месте, подле иконы знамения Богоматери; внутреннее устройство алтаря совершенно одинаково с верхнею церковью мучеников. Потом взошли мы в более пространную пещеру, освященную в храм Благовещения; стенная живопись еще сохранилась на стенах. Лики Царя Баграта IV и Католикоса Иоанна, подносящих образ церкви святому Давиду Гареджийскому, свидетельствуют, что она была иссечена не позже XI века. В алтаре написан Спаситель, сидящий посреди святителей и пустынников; Ангел подводит к Господу отшельника Додо; кругом по стенам двенадцать праздников, и опять престол с жертвенником соединены на одном камне. Подле церкви малый придел Св. Георгия, где еще видна на помосте запекшаяся кровь инока, который был тут умерщвлен воинами Шаха Аббаса, в минуту приношения бескровной жертвы. Несколько далее обширная трапеза, где собирались все братия лавры, весьма замечательная по своему устройству. Три арки образуют вход во глубину сей пещеры и на них написаны два Самсона столпника, из коих старший был виною пришествия тринадцати Сирских отцов. Один из них святой Давид, основатель сей новой Фиваиды Гареджийской, и великий отец иноков Палестинских Евфимий, изображены на тех же столпообразных арках, ибо они служили основанием монашества. Со входа существует еще малый придел, с Деисусом над его алтарем, а внутри самой трапезы, иссечены поперек ее, в каменном помосте, столы и места где сидели братия, также под сению Господа и предстоящих ему Богоматери, Предтечи и Архангелов. С правой стороны написана на стене тайная вечеря и таинственная трапеза трех Ангелов под дубом Мамврийским, а с левой есть еще келлия и другая поменьше, вероятно служившая приспешною, и глубокая цистерна, но уже без воды.
От этой трапезы так трудно было пробираться далее по утесам, что иногда мы останавливались, и долго думали куда бы ступить; не возможно было посетить нижнего ряда келлий, выдолбленных на дальнее пространство по отвесу скалы. Однако переходя по камням с большою осторожностью, мы открыли еще пространную церковь, которой устье было почти совершенно засыпано землею. На передовой скале, служившей преддверием, изображены были некоторые деяния из жития Давида Гареджийского, а под ним Цари обновители сей лавры, тот же Баграт с Католикосом Иоанном, держащие в руках церковь и великая Тамарь с мужем и сыном. Живопись внутри пещерной церкви почти совершенно стерлась; еще можно однако различить Деисус и несколько святых Грузинских, между коими равноапостольная Нина. По всему видно, что церковь сия была одною из самых больших, и быть может даже соборною в лавре, но уже время истребило следы ее пустынной красоты. Не далеко еще малая церковь Вознесения Христова, которое изображено на горнем месте. Вероятно много таких церквей, можно бы еще обрести вдоль того же гребня горы, если бы была возможность продолжать наше воздушное странствие над пропастью; но мы принуждены были его оставить и подняться на вершину горы. Там стояли стены малой церкви Воскресения, которая обличила столько жертв Шах-Аббасу, во время их пасхального хождения кругом святилища. Мне показалось, что она была построена по образцу святого гроба Иерусалимского, и потому быть может служила для такого хода. Несколько в стороне, на самой крайней высоте горнего кряжа, груда обломков указывала место еще одной церкви, уже девятой по моему счету, во имя святого Пророка Илии. Такое выспренное место было как бы нарочно создано для взятия на небо земных Ангелов, ему подобных.
Мы остановились на вершине горы, и долго смотрели на окружавшую нас пустыню Гареджийскую, каменистую, безводную, прорытую ущельями, которой дальняя Кура, служила только для возбуждения, а не для утоления жажды. Нельзя было найти более жестокого уединения для подвигов иноческих и это место избрал Св. Давид, когда оставив блаженного учителя своего Иоанна погрузился в пустыню; самое наименование Гареджийского, уже знаменует любителя уединения. Трогательно описание отшельнической его жизни и смирение с каким проходил свой подвиг. Один только Лукиан был спутником блаженного Аввы, когда поселились они в расселинах скалы, над местом нынешней их обители, там где струится теперь источник, испрошенный слезами Давида. Немного дождевых каплей, скопившихся в камне, решили для них выбор пустынного жилища. Как мало нужно для чистого сердца, чтобы прочесть волю Божию, ясно отражающуюся в таком зеркале! «Брат Лукиан, сказал Авва ученику своему, видишь ли это прекрасное и безмятежное место? водворимся здесь на непрестанную молитву, чтобы сподобиться нам оставления грехов, и Бог милосердый пошлет нам благодатную силу, для укрепления немощей наших.» Но вера Лукиана оскудевала, видя, что самые корни трав, которые служили им скудною пищею, начинали сохнут от нестерпимых жаров и пересыхала самая вода. «В терпении стяжите души ваши, говорил ему Давид словами Св. писания. Для чего заботишься ты столько о временной пище, когда все наши мысли должны быть устремлены ко благам вечным, и неужели Господь, одевающий крины сельные порфирою Соломона, не озаботится о словесных своих творениях?»
При сих словах явились внезапно из пустыни три самки оленей, с своими детьми, и стали пред отшельниками, предлагая им обильное млеко сосцев; насытились убогие сею благотворною пищею и восхвалили Бога. С тех пор, по благословению Господа, посылавшего пищу чрез воронов Пророку своему Илии, отшельники Гареджийские были постоянно посещаемы сими мирными животными, исключая дней постных, потому что тогда возлагали на себя подвиг совершенного воздержания. Искушения от врага душ человеческих, испытанные всеми любителями уединения, не чужды были и великому авве Давиду. В пещере, под тою самою скалою, где поселился он с своим учеником, гнездился страшный дракон и жертвою его сделался один из молодых оленей. Блаженный Давид духом прозрел, какой древний враг кроется в свойственном ему образе змея, и взяв вместо оружия посох , именем Божиим велел ему оставить пустыню, для жительства благочестивых отшельников. Голосом человеческим, отвечал ему, обличенный демон, прося себе пощады и с треском рассекая камни бежал укрыться в воды Куры, но прежде нежели достиг реки, уже истреблен был небесным огнем. Ангел, явившийся святому, который даже сожалел о погибели врага, внушил ему идти к ученику своему Лукиану и возбудить его, потому что он лежал как мертвый от страшного явления.
Однажды ловчие, скитаясь по сей пустыне, обрели обоих пустынников, доящих молоко своего дикого, но послушного стада, и пораженные страхом пали к ногам Давида. Через них разнеслась молва по всей окрестности, о двух чудесных отшельниках, и к ним начали стекаться любители безмолвия. Напрасно Авва отклонял пришельцев от невыносимых для них подвигов; они все решились остаться под его духовным руководством; таким образом, мало по малу, возросло число пустынной братии. Опытный старец избрал между ними наставником, инока, уже просиявшего добродетелями по имени Додо, и велел ему, вместе со всею братиею, ископать себе келлии на противоположной горе, дабы он сам мог опять предаться любимому своему безмолвию. Это была первая обитель, основанная близь собственной пустыни Св. Давида, где пребывал он с немногими учениками. Вскоре и Лукиан положил начало Натлимцамели, возникла и великая лавра Моцамети, и постепенно расплодились семена иночества в двенадцати окрестных монастырях, еще при жизни великого Аввы. Он сам, из глубины своей пещеры, служил для них светильником и покровом, и часто, восходя на гору, молитвенно осенял дальние и ближние чада своих отеческих забот, и чада его, каждый из своей пустыни, смотрели так же на его гору как на гору Сионскую, отколе нисходило для них спасение молитвами Аввы.
Однажды, когда молился на горе старец с распростертыми к небу руками, прилетел к ногам его фазан, преследуемый ястребом, и как будто бы просил от него защиты. Вслед за нам прискакал дикий ловчий Бубакар, языческий Князь сих пределов, и с негодованием увидел добычу свою у ног святого, и ястреба, за нею гнавшегося, смиренно сидящим в отдалении. «Кто ты?» с гневом спросил он молитвенника, и услышал в ответ: «раб Господа нашего Иисуса Христа, кающийся здесь о грехах своих; ты же оставь птицу, искавшую у меня защиты!» Разгневанный язычник занес руку с обнаженным мечем, она оцепенела; тогда тронулось страхом сердце Бубакара и, падши к ногам святого, просил он о прощении: вместе с словами прощения, последовало исцеление, не только для варвара, но и для сына его, болевшего ногами в доме родительском, ибо и о нем слезно умолял Бубакар, обещая принять Св. крещение со всем своим домом. «Иди, и по вере твоей буди тебе» евангельски сказал Давид язычнику, и тот, возвратясь в дом, нашел сына уже исцеленным. С тремя сыновьями возвратился Бубакар на гору Давида и нашедши Авву, между его учеников, смиренно просил себе и своим крещения. Давид отослал Князя, с запасом принесенного им хлеба, в многолюдную обитель Додо, и велел идти оттоле священнику, окрестить его с домочадцами. Благодарный Князь сам пришел опять в пустыню Гареджийскую, и близь пещеры Давидовой, выдолбил в скале обширную церковь, где теперь почивают мощи Святого.
По прошествии многих лет, когда уже совершенно было устроено благосостояние всех обителей Гареджийской пустыни, блаженному Давиду пришло на мысль, исполнить давнее желание своего сердца и прежде нежели водвориться в небесном Иерусалиме, посетить земной. Уроженец Сирии, он не успел в первые годы своих подвигов, исполнить сего близкого тогда странствия и зашедши в дальнюю страну, по следам своего великого учителя Иоанна, с горестию помышлял, что такая великая святыня осталась ему чуждою. Верному сотруднику своему Лукиану, поручил он собранное им стадо, а сам, с некоторыми из учеников, взялся опять за страннический посох и пошел через Сирскую свою родину, на родину своего Господа и Владыки. Но когда уже достиг он желанной цели, когда с ближайших высот открылся ему в пустынном величии святой град, внезапный ужас объял святого старца и глубокое раздумье проникло в смиренную душу: как дерзнет он, грешными стопами, попирать следы Богочеловека? Ах, многим ли, или лучше сказать кому из нас, недостойных поклонников, приходила подобная мысль, не смотря на все бремя греховное, которым были обременены, душевно и телесно!
И что же? блаженный старец остановился и, пройдя столь долгий путь, не смел довершить нескольких шагов! Учеников своих, как более себя достойных, отпустил он поклониться святым, умоляя их вознести теплые молитвы и за грешного отца их, над гробом Искупителя; а сам, простерши к небу руки и помолившись издали, в виду храма святого гроба, взял себе в благословение только три камня земли обетованной, оросил их слезами и пошел в обратный дальний свой путь. Но Господь не восхотел утаить от мира такой глубины смирения своего угодника. Блаженному Илии, Патриарху Иерусалимскому, [который потом скончался в изгнании, за правоту своей веры, при неверном Кесаре Анастасие] является во сне Ангел и говорит: «пошли в погоню за старцем, идущим по большой дороге в Сирию; он одет в рубище, и у него в страннической суме лежат три камня; он унес собою всю благодать святой земли; и одного камня с него довольно в благословение, два же пусть возвратит в Иерусалим: старец сей избранник Божий, авва Давид Гареджийский.» Каковы же были смирение и молитва сего Аввы, когда три только камня, поднятые им с земли святой, увлекали с собою всю ее благодать и в какое время? когда в ее бесчисленных пустынях процветали такие великие Аввы, как освященный Савва и Феодосий киновиарх и молчальник Иоанн и Кириак отшельник, и только что смежил очи великий Евфимий: ибо это было пятое, самое цветущее столетие иноческой жизни в Палестине!
Повиновался словам Ангела изумленный Патриарх и послал в погоню за странником; повиновался ему и любитель послушания Давид, и возвратил два камня, не постигая сам цены своего благодатного смирения. Но единственный камень, принесенный им в свою пустынь и доселе хранящийся на его гробе, получил от него благодатную силу исцелений, не оскудевающую доколе не оскудеет вера притекающих к молитве Св. Аввы.
Не много уже дней оставалось созревшему старцу, до его блаженной кончины; он посвятил их на посещение братии, наипаче отшельников в их уединенных келлиях, для последнего назидания. «Как ты спасаешься?» спросил он одного из них. «Твоими святыми молитвами честный отче, отвечал труженик; но эта вода, текущая из утеса, и эта зелень, что растет около, так горьки, что я невольно чувствую от них отвращение; однако не позволяю себе изменять пищи и говорю сам себе: мучения адские не гораздо ли горше и не лучше ли вкушать горечь временную чтобы не подвергнуться вечной?» Утешился Авва смиренною речью и сказал: «не скорби брат мой, силен Господь Бог наш, изменивший в пустыне горечь Мерры в сладость, усладит и сию горькую воду». Он велел подать себе сосуд с водою и осенив его знамением креста, подал брату говоря: «пей, она безвредна,» и действительно необычайная сладость заменила прежнюю горечь источника. Самый час кончины предвозвещен был великому Авве, которого вся жизнь была постоянным к ней приготовлением. В последний раз собрал он вокруг себя всех своих учеников и наставил их душеспасительным словом; потом еще однажды отслушав литургию, приобщился божественных тайн, в напутие жизни вечной, и на коленях, простерши к небу руки, предал Господу дух свой, всегда к нему паривший. С плачем погребла его братия, в церкви иссеченной Бубакаром. Во время погребения слепой инок прозрел от прикосновения к телу святого, во свидетельство его праведности, и до ныне обильные исцеления истекают верующим от его пустынного гроба.
С той горы, куда часто восходил для молитвы блаженный Авва, указал мне Архимандрит еще две обители, из числа двенадцати, в двух противоположных сторонах. «Видите ли, сказал он, вдали как бы на расстоянии одного часа, по направлению того же кряжа горы, на котором мы стоим, видите ли утес, выдавшийся над Карайскою степью и на нем будто признаки зданий? Это Бертубани, собственно участок иноков по значению слова, одна из больших обителей сей Фиваиды, не уступающая своими остатками лавре Моцамети. А вот гораздо ближе, на той стороне ущелья Гареджийского, видны в скалах несколько ярусов иссеченных келлий, и внизу их развалины: это бывший общежительный монастырь Додо, позже всех оставленный иноками. Я помню последнего старца, который сиротел там постепенно, пережив всю свою братию, и переселился наконец в ближайшую обитель Св. Давида, ибо уже не мог долее оставаться на гробе блаженного Аввы Додо. И самый гроб сей, только в прошедшем году, завален был обрушившимся на него утесом, так что невозможно более подступить к нему, как будто бы угодник Божий, хотел даже утаить от нас, или быть может от зверей хищных, могилу свою, брошенную нами в пустыне. И так, продолжал Софроний, вы уже видели, вблизи или вдали, пять обителей из числа двенадцати; остальные слишком далеко рассеяны, чтобы вам можно было посетить их в короткое время. Но спустимся к общей их матери, в самую лавру Давидову, на гроб великого отца нашего, который и доселе охраняет, своими молитвами, малый остаток некогда многочисленных чад своих.»
Лавра Святого Давида
Мы стали спускаться, по каменистой тропе, в расселину утесов, которая расширяясь мало по малу, образует ущелье Гареджийское. Между голых скал начала показываться тощая зелень миндалей и гранат, сперва одиноких, потом более частых, составляющих убогий сад монастыря. Пещера в полугоре, источает родник из-под мрачных сводов, который поддерживает скудную растительность между утесов: этот источник испрошен был молитвою Давида и носит поэтическое название его слез, ибо слезы сии пробили жесткость камней.
Верхняя сторожевая башня, господствующая над всею обителию, давно уже видна была на своем отдельном утес, и вот на краю сада, спускавшегося уступами, предстала нам полуобвалившаяся ограда, с двумя другими башнями. Утомленный трудным схождением я вздохнул свободно, когда взошел на двор монастырский и сел на камень между иноками, чтобы собраться с новыми силами. Тут окинул я взорами внутренность монастыря, странно расположенного на трех террасах, по скату горы. Верхний двор, где я находился, обнесен был с одной стороны скалами, а с другой оградою, и посреди его возвышалась башня Царя Александра; над ним грозилась с утеса сторожевая бойница, и все окрестные скалы пробиты были келлиями, как бы гнездами птиц; но главное святилище утаено было от взоров. Когда я отдохнул несколько минут, наместник повел меня по темным переходам, отчасти иссеченным в утесе, на нижний двор монастыря, обнесенный также оградою, откуда входят в церковь Св. Давида.
С глубоким благоговением взошел я в подземное святилище, созданное усердием обращенного Князя Бубакара, и простерся на высокой ступени гробницы блаженного Аввы; и эта ступень служит также могильною плитою: тут погребен рядом с ним ученик его Лукиан, сотрудник в подвижнической жизни и преемник в настоятельстве лавры. Как умилительна такая замогильная близость святых, тесно связанных во временной жизни! Это напомнило мне наших святых, Сергия и Никона Радонежских; но так как по словам евангельским: «несть ученик болий учителя,» то и здесь смиренный Лукиан почивает ступенью ниже великого отца своего. Большая икона Св. Давида прислонена к иконостасу, и еще лежит на гробнице один из трех камней, взятых им в святой земле, для благословения новому своему отечеству. Много говорит сердцу этот простой камень, залог необычайного смирения, на этой простой по-видимому гробнице, где сокрыты однако два столь великие подвижника. Она находится с одной стороны церкви, где у нас обыкновенно поставляют раки святых. Самая церковь довольно высока и пространна, но совершенно обнажена, и стенная живопись ее забелена рукою обновителей; иконостас также новый и только одни серебренные лампады свидетельствуют, как и в Натлисмцемели, о благочестии последнего Царя Георгия, который питал особенную любовь к сей пустынной обители.
Некогда церковь сия была великолепно украшена, знаменитым ее настоятелем Св. Илларионом, который просиял иноческими добродетелями, в исходе IX века, не только в пределах отечества, но и в Палестине, и в горах Олимпа, куда бежал от кафедры Епископской, и наконец в Солуне, где опочил на обратном пути из Рима. Быть может и самый храм посвящен им преображению, на память горы Фаворской, ознаменованной для него чудом: туда указывал ему путь Бедуин, которого обратил к свету Христову; варвар хотел сперва посягнуть на жизнь святого, но пораженный внезапною болезнию, прибегнул к его молитвам и был исцелен, не только телесно но и душевно. По выходе из церкви мне указали, в темном переходе, ведущем на верхнюю площадку, углубление, в котором хранится целебный череп одного из древних отшельников, источающий миро, но никто не умел мне назвать потаенного угодника Божия. Верхняя галерея под церковью ведет к единственной келлии, выстроенной а не иссеченной в сей чудной обители, и оттоле погружаются взоры в дикое очарование пустыни Гареджийской, которая имеет свою особенную прелесть: ибо тут как будто треснула и расступилась внутренность гор, чтобы дать образоваться суровому ущелию, с своенравными очерками его скал; оне дрогнули и нависли, оцепеневшие посреди столь страшной бури стихии, которою воспользовались одни только остывшие ко всякой житейской буре отшельники.
Малая церковь Святителя Николая, которую основал поверх скалы соборного храма Царь Кахетинский инок Александр, замечательна только гробницею своего основателя. Не мог я однако обрести лице сие в летописях, но в одной из грамот, недавно найденных в соборе Мцхетском, упоминается о Царе иноке Александре, жившем в половине XV века, и сыне его Царе Георгии. С трудом можно разобрать могильную надпись сего царственного искателя безмолвия, который два года здесь спасался по преданиям монастырским, в тиши пустынной, от треволнений мятежной державы. «Во имя Божие, я Царь Александр, припал ко гробу преподобного Давида и украсил оный любовию как некий рай. Да будет же мне почиющий в нем ходатаем и хранителем пред Господом.» Так умилительно взывает, из своего гроба, благочестивый Царь к прославленному уже в ликах святых отшельнику.
Круглая башня, служившая ему жилищем, а теперь обращенная в ризницу, стоит посреди верхнего двора монастырского. Она довольно изящной архитектуры и сохранила внутри, вместе с резьбою своих сводов, остатки стенной живописи; промежду пещерных келлий Гареджийских, это было по истине царское жилище. Еще довольно богата ризница, жемчужными облачениями и золотою утварью крестов, икон и сосудов, не смотря на частые разорение. Ревностные иноки умели вовремя скрывать свои сокровища и вооружались сами противу бродящих Лезгин, внутри крепкой некогда ограды; целый арсенал старинных ружей и пищалей свидетельствует еще о воинской эпохе знаменитого монастыря сего, рассадника всех прочих, который устоял посреди смятений и удержал вместе с собою остаток иночества в пределах Грузии.
Любопытно в той же башне богатое собрание рукописных книг Грузинских, большею частию служебников и патериков, а может быть и летописей, но оне мне не были доступны, по незнанию языка. В скале, нависшей над верхним двором монастыря, иссечена еще одна пространная церковь Иоанна Богослова, с двумя большими трапезами по сторонам, которые служат в нее боковыми входами. Устроение церкви приписывают настоятелю обители Онуфрию, жившему за шесть сот лет; но как больно сердцу, жаждущему помолиться в храме, видеть его разрушение и еще недавнее. Не более двадцати лет как обрушился свод, от того только что не отвели дождевой струи, которая прососала камень; та же опасность угрожает трапезе, где уже перестали собираться, хотя еще крепки ее высокие своды. Ничтожная издержка, вовремя не сделанная, виною столь великого разрушения, которое уже нельзя исправить, ибо можно докласть своды кирпичом, но уже это не будет иметь первобытного достоинства. Еще стоят престол и жертвенник и самый иконостас, времен Царя Георгия, который похоронил здесь первую свою супругу Кетевань; все как будто готово к священнодействию, еще недавно совершавшемуся под обрушенными ныне сводами. Поверх иконостаса стоит высокий крест, и мне рассказывали чудный случай спасения от сего креста: когда в минувшем столетии Лезгины ворвались в обитель и умертвили в ней все что не успело укрыться в ущельи, один послушник застигнутый в сей церкви, не зная куда бежать, влез на иконостас и стал позади креста, растянув руки свои по направлению Господних; и что же? по милости Божией, никому из хищников не пришло на мысль взглянуть на крест, ибо не было окладов на иконостасе, а если может быть и смотрели, то в сумрак церкви приняли человека за изваяние, и таким образом распятый Господь спас даже чувственно сораспятого с ним.
Есть еще две малые церкви, Успения и мученицы Марины, иссеченные в скалах весьма недавно уже вне ограды; над одною из них трудился иеродиакон Иустин, в исходе минувшего столетия; подле другой живет ее ископатель иеромонах Геронтий; но не смотря на сии частные подвиги и на благочестие настоятеля, Архимандрита Иоанна, нельзя назвать цветущим состояние обители. Число братий скудно, средств мало, нет даже общей трапезы, ибо хотя довольно имений и виноградников приписаны к обители, но оклады ее весьма ограничены. Надобно присоединить к тому всеобщий упадок иночества в Грузии, где уже мало именитых старцев, доживают век свой в тиши келейной, и не встречаешь более княжеских родов между молодыми иноками. Восстанет ли еще Давид Гареджийский, или кто-либо из Сирских его сподвижников, чтобы обновить их Фиваиду!
С стесненным сердцем оставил я пустыню Гареджийскую, как будто бы тогда только рассеялось для меня вечернее очарование Натлисмцемели: но сия чудная обитель, поставленная на передовой страже ущелия, которое напоминало Палестину, обещала мне целый мир иноческий, а не скудные его остатки! Архимандрит Софроний проводил нас, по трудному спуску, в иссохшее русло потока Гареджийского, и там, где разделялись пути наши, поехал в свою пустынную обитель. Наместник от Св. Давида вызвался провожать нас до большой дороги Сигнахской, и мы рады были такому спутнику, потому что только с большею опытностию можно было угадывать едва начертанные следы арб, по горам и полянам. С правой стороны осталась довольно близко обитель Додо; но сколько ни влекло меня туда сердце, на обвалившийся гроб ее основателя, позднее время не позволяло медлить. Ночь, хотя и лунная но пасмурная, застигла нас в пустых местах, где паслись около малого озера стада Татарские. Приятно было услышать опять стук колес, на большой дороге, и встретить жизненное движение вьюков и обозов.
Мы переехали в брод быструю реку Иору, разделенную на несколько рукавов, которые все обращаются весною в один шумный поток, задерживающий по нескольку дней путешественников. Одна переправа тогда только возможна: это арба, запряженная парою сильных буйволов, которые плывут наискось поперек потока, иногда уносимые его стремлением, не смотря на свою силу и искусство плавать. Иногда опрокидывается самая арба, и тогда уже нет спасения отважным путешественникам, посреди водоворотов бурной реки. Такого рода затруднения представляют весною, все даже ничтожные ручьи Грузии, бурно стремящиеся от подножия снежного Кавказа.
Ночное время воспрепятствовало нам отклониться в сторону, за десять верст от станции Муганлы, чтобы видеть остатки знаменитого храма упраздненной эпархии Нинацминдской; он был перестроен в V веке, из языческого капища, и сохранил древнюю странную свою форму; купол его обрушился весьма недавно. Только па рассвете достигли мы Сигнаха, сей выспренной крепости Царя Ираклия, где в обширной ограде укрывалось от набегов Лезгинских все окрестное население, вместе с своими стадами. Очаровательный и пространный вид открылся нам в глубокую долину Алазанскую, усеянную виноградниками, цветущий сад Кахетии, и на длинную цепь Кавказа, которая подымалась разноцветными уступами все выше и выше, доколе снежные вершины не сроднились с облаками. Утренний туман, отлетая постепенно разоблачил пред нами сию восхитительную картину, и самый нежный румянец денницы окрашивал верхи рдеющих гор, в ожидании светлого исполина, исходящего, по выражении псалма, от края небеси и радующагося тещи путь.
